Неточные совпадения
Когда Левин разменял первую сторублевую бумажку на покупку ливрей лакею и швейцару, он невольно сообразил, что эти никому ненужные ливреи, но неизбежно необходимые, судя по тому, как удивились княгиня и Кити при намеке, что без ливреи можно обойтись, — что эти ливреи будут стоить двух летних работников, то есть около трехсот рабочих
дней от Святой до заговень, и каждый
день тяжкой работы с раннего утра до позднего вечера, — и эта сторублевая бумажка еще шла коло̀м.
— Афанасий Васильевич! вновь скажу вам — это другое. В первом случае я вижу, что я все-таки делаю. Говорю вам, что я готов пойти в монастырь и самые
тяжкие, какие на меня ни наложат, труды и подвиги я буду исполнять там. Я уверен, что не мое
дело рассуждать, что взыщется <с тех>, которые заставили меня делать; там я повинуюсь и знаю, что Богу повинуюсь.
Она готовилась пока
разделить с сестрой ее труды — лишь только, так или иначе, выйдет из этой
тяжкой борьбы с Марком, которая кончилась наконец недавно, не победой того или другого, а взаимным поражением и разлукой навсегда.
И
дни и ночи отдавался в нашей образной (как раз над каморкой Сатира) глухой кашель больного, до такой степени
тяжкий, словно он от внутренностей освободиться силился.
Дело доходило до того, что, уезжая, он запирал жену на замок, и молодая женщина, почти ребенок, сидя взаперти, горько плакала от детского огорчения и
тяжкой женской обиды…
Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой русской жизни, я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом? И, с обновленной уверенностью, отвечаю себе — стоит; ибо это — живучая, подлая правда, она не издохла и по сей
день. Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать ее из памяти, из души человека, из всей жизни нашей,
тяжкой и позорной.
Нет простора и свободы для живой мысли, для задушевного слова, для благородного
дела;
тяжкий самодурный запрет наложен на громкую, открытую широкую деятельность.
— Восклицание с вашей стороны благороднейшее, ибо четыреста рублей — слишком немаловажное
дело для бедного, живущего
тяжким трудом человека, с многочисленным семейством сирот…
Пишешь ты также, что в
деле твоем много высокопоставленных лиц замешано, то признаюсь, известие это до крайности меня встревожило. Знаю, что ты у меня умница и пустого
дела не затеешь, однако не могу воздержаться, чтобы не сказать: побереги себя, друг мой! не поставляй сим лицам в
тяжкую вину того, что, быть может, они лишь по легкомыслию своему допустили! Ограничь свои действия Филаретовым и ему подобными!
Наше несчастие было общее; я шел к нему, твердо решившись перенести все удары, все ругательства, потому что показал себя в этом
деле не только опрометчивым, но даже глупым и, следовательно, заслуживал самых
тяжких обид и истязаний.
Так он и не притронулся к чаю. Просидел с час на верстаке и пошел на улицу. Сначала смотрел встречным в глаза довольно нахально, но потом вдруг застыдился, точно он гнусное
дело сделал, за которое на нем должно лечь несмываемое пятно, — точно не его кровно обидели, а он всем, и знакомым и незнакомым, нанес
тяжкое оскорбление.
Иные, пригорюнившись и опершись щекой на руку, сидели на каменной ступеньке придела и по временам испускали громкие и
тяжкие вздохи, бог знает, о грехах ли своих, или о домашних
делах.
Тяжким воздухом свинцовым
Четверть века ты дышал,
Был всегда к труду готовым,
День работал, ночь не спал.
Беру смелость напомнить Вам об себе: я старый Ваш знакомый, Мартын Степаныч Пилецкий, и по воле божией очутился нежданно-негаданно в весьма недалеком от Вас соседстве — я гощу в усадьбе Ивана Петровича Артасьева и несколько
дней тому назад столь сильно заболел, что едва имею силы начертать эти немногие строки, а между тем, по общим слухам, у Вас есть больница и при оной искусный и добрый врач. Не будет ли он столь милостив ко мне, чтобы посетить меня и уменьшить хоть несколько мои
тяжкие страдания.
Когда это объяснение было прочитано в заседании, я, как председатель и как человек, весьма близко стоявший к Иосифу Алексеичу и к Федору Петровичу, счел себя обязанным заявить, что от Иосифа Алексеича не могло последовать разрешения, так как он, удручаемый
тяжкой болезнью, года за четыре перед тем передал все
дела по ложе Федору Петровичу, от которого Василий Дмитриевич, вероятно, скрыл свои занятия в другой ложе, потому что, как вы сами знаете, у нас строго воспрещалось быть гроссмейстером в отдаленных ложах.
В два слова мы объяснили Редеде о
тяжком подозрении, которого безвинно мы сделались жертвою. Но он выслушал нас с обычным своим легкомыслием и, по-видимому, даже не разобрал, в чем
дело.
Хоть и кажется, что она умерла где-то в Кречетове «по своим
делам», но начало «особенно
тяжких» ран несомненно положено здесь, в Головлеве.
Это
дни отдохновения от их
тяжких работ,
дни семейного сбора.
Эта жалость к людям и меня все более беспокоит. Нам обоим, как я сказал уже, все мастера казались хорошими людьми, а жизнь — была плоха, недостойна их, невыносимо скучна. В
дни зимних вьюг, когда все на земле — дома, деревья — тряслось, выло, плакало и великопостно звонили унылые колокола, скука вливалась в мастерскую волною,
тяжкой, как свинец, давила на людей, умерщвляя в них все живое, вытаскивая в кабак, к женщинам, которые служили таким же средством забыться, как водка.
Наступили тяжёлые
дни, каждый приносил новые, опрокидывающие толчки, неизведанные ощущения, пёстрые мысли; порою Кожемякину казалось, что грудь его открыта, в неё спешно входит всё злое и
тяжкое, что есть на земле, и больно топчет сердце.
Было тихо, как на
дне омута, из холодной тьмы выступало, не грея душу, прошлое: неясные, стёртые лица,
тяжкие, скучные речи.
Переселение,
тяжкое везде, особенно противно русскому человеку; но переселяться тогда в неизвестную басурманскую сторону, про которую, между хорошими, ходило много и недобрых слухов, где, по отдаленности церквей, надо было и умирать без исповеди и новорожденным младенцам долго оставаться некрещенными, — казалось
делом страшным!..
Умудренная годами
тяжких страданий, семнадцатилетняя девушка вдруг превратилась в совершенную женщину, мать, хозяйку и даже официальную даму, потому что по болезни отца принимала все власти, всех чиновников и городских жителей, вела с ними переговоры, писала письма, деловые бумаги и впоследствии сделалась настоящим правителем
дел отцовской канцелярии.
— С чего им топиться! Бранят их, ругают, да что такое брань! что это за
тяжкая напасть? Про иного
дело скажут, а он сам на десятерых наврет еще худшего, — вот и затушевался.
Великое
дело, с малым и необученным войском устоять против бесчисленных врагов… но господь укрепит десницу рабов своих, хотя, по
тяжким грехам нашим, мы недостойны, чтоб свершилось над нами сие чудо, и поистине не должны надеяться… но милосердие всевышнего неистощимо.
В самом
деле, сквозь темноту можно было различить на завалинке что-то белевшееся: казалось, сидел кто-то. Смолкнувший на минуту ветер позволил даже расслышать
тяжкий вздох и затаенное рыдание.
Он, может статься, не принял бы на себя такой хлопотливой
тяжкой обязанности, приискал бы другое место, более сродное его привычкам: нанялся бы плести сети, вязать верши или ковырять лаптишки; но
дело в том, что денег, вырученных за челнок и лачужку, проданные на дрова комаревскому фабриканту, едва-едва достало на уплату за наем озера.
Как ни подкреплял себя молодой рыбак мыслью, что поступком своим освободил старика отца от неправого
дела, освободил его от греха
тяжкого, как ни тверда была в нем вера в провидение, со всем тем он не в силах удержать слез, которые сами собою текут по молодым щекам его…
Но как бы там ни было,
тяжкие трудовые
дни, в продолжение которых старый Глеб, подстрекаемый присутствием дедушки Кондратия, надрывался и работал без устали, или, как сам он говорил: «Не берег себя, соблюдая промысел», — такие
дни не проходили ему даром.
И настала
тяжкая година,
Поглотила русичей чужбина,
Поднялась Обида от курганов
И вступила
девой в край Троянов.
Крыльями лебяжьими всплеснула,
Дон и море оглашая криком,
Времена довольства пошатнула,
Возвестив о бедствии великом.
А князья дружин не собирают.
Не идут войной на супостата,
Малое великим называют
И куют крамолу брат на брата.
А враги на Русь несутся тучей,
И повсюду бедствие и горе.
Далеко ты, сокол наш могучий,
Птиц бия, ушел на сине море!
В недуге
тяжком и в бреду
Я годы молодости прожил.
Вопрос — куда, слепой, иду? —
Ума и сердца не тревожил.
Мрак мою душу оковал
И ослепил мне ум и очи…
Но я всегда — и
дни и ночи —
О чём-то светлом тосковал!..
Вдруг — светом внутренним полна,
Ты предо мною гордо встала —
И, дрогнув, мрака пелена
С души и глаз моих упала!
Да будет проклят этот мрак!
Свободный от его недуга,
Я чувствую — нашёл я друга!
И ясно вижу — кто мой враг!..
— Вот это встреча! А я здесь третий
день проедаюсь в
тяжком одиночестве… Во всем городе нет ни одного порядочного человека, так что я даже с газетчиками вчера познакомился… Ничего, народ веселый… сначала играли аристократов и всё фыркали на меня, но потом все вдребезги напились… Я вас познакомлю с ними… Тут один есть фельетонист — этот, который вас тогда возвеличил… как его? Увеселительный малый, черт его дери!
Эта команда звучала где-то внутри Евсея, она толкала его из стороны в сторону; целые
дни он бегал, а вечером, утомлённый и пустой, засыпал
тяжким, чёрным сном, полным страшных сновидений.
Склонный и прежде к скептическому взгляду, он теперь стал окончательно всех почти ненавидеть, со всеми скучать, никому не доверять; не говоря уже о родных, которые первое время болезни князя вздумали было навещать его и которых он обыкновенно дерзостью встречал и дерзостью провожал, даже в прислуге своей князь начал подозревать каких-то врагов своих, и один только Елпидифор Мартыныч
день ото
дня все более и более получал доверия от него; но зато старик и поработал для этого: в продолжение всего
тяжкого состояния болезни князя Елпидифор Мартыныч только на короткое время уезжал от него на практику, а потом снова к нему возвращался и даже проводил у него иногда целые ночи.
Но он с безмолвным сожаленьем
На
деву страстную взирал
И, полный
тяжким размышленьем,
Словам любви ее внимал.
Он забывался. В нем теснились
Воспоминанья прошлых
дней,
И даже слезы из очей
Однажды градом покатились.
Лежала в сердце, как свинец,
Тоска любви без упованья.
Пред юной
девой наконец
Он излиял свои страданья...
Так пели
девы. Сев на бреге,
Мечтает русский о побеге;
Но цепь невольника
тяжка,
Быстра глубокая река…
Меж тем, померкнув, степь уснула,
Вершины скал омрачены.
По белым хижинам аула
Мелькает бледный свет луны;
Елени дремлют над водами,
Умолкнул поздний крик орлов,
И глухо вторится горами
Далекий топот табунов.
Не горе и слезы,
Не
тяжкие сны,
А счастия розы
Тебе суждены.
Те розы прекрасны,
То рая цветы.
И, верь, не напрасны
Поэта мечты.
Но в радостях света,
В счастливые
дни,
Страдальца поэта
И ты вспомяни!
— Ничего, мой друг! ничего! — отвечала, всхлипывая, Полина, — успокойся, это последние слезы. Ах, мой друг! он исчез! этот очаровательный… нет, нет! этот
тяжкой, мучительной сон! Теперь ты можешь сама назначить
день моей свадьбы.
Вслед за часами ноги Давыда вскидываются вверх — и сам он весь, головою вниз, руки вперед, с разлетевшимися фалдами куртки, описывает в воздухе крутую дугу — в жаркий
день так вспугнутые лягушки прыгают с высокого берега в воду пруда — и мгновенно исчезает за перилами моста… а там — бух! и
тяжкий всплеск внизу…
Вот об этом случае мы и толковали у меня в докторской квартире в
день моего рождения, когда за окнами висела
тяжким занавесом метельная египетская тьма.
Если бы теперь в ходу были пытки, то можно бы подумать, что этого человека душили, жгли, резали и пилили на части, заставляя его оговаривать людей на все стороны, и что он под
тяжкими муками говорил что попало, и правду и неправду, — таковы его необъятнейшие воспоминания, вписанные им в свое уголовное
дело, где человеческих имен кишит, как блох в собачьей шкуре.
Когда в заговенье или в престольный праздник, который продолжался три
дня, сбывали мужикам протухлую солонину с таким
тяжким запахом, что трудно было стоять около бочки, и принимали от пьяных в заклад косы, шапки, женины платки, когда в грязи валялись фабричные, одурманенные плохой водкой, и грех, казалось, сгустившись, уже туманом стоял в воздухе, тогда становилось как-то легче при мысли, что там, в доме, есть тихая, опрятная женщина, которой нет
дела ни до солонины, ни до водки; милостыня ее действовала в эти тягостные, туманные
дни, как предохранительный клапан в машине.
Их
дело, может быть, требует менее постоянного,
тяжкого, изнурительного труда; но я знаю, что они-то именно и придают значение трудам каменщиков и рудокопов, что от них-то мир может ожидать открытий и планов, на исполнение которых всегда найдется довольно людей.
В огне и громе, в дожде огненных искр работают почерневшие люди, — кажется, что нет им места здесь, ибо всё вокруг грозит испепелить пламенной смертью, задавить
тяжким железом; всё оглушает и слепит, сушит кровь нестерпимая жара, а они спокойно делают своё
дело, возятся хозяйски уверенно, как черти в аду, ничего не боясь, всё зная.
…Все труднее становилось с этими как будто несложными, а на самом
деле странно и жутко запутанными людьми. Действительность превращалась в
тяжкий сон и бред, а то, о чем говорили книги, горело все ярче, красивей и отходило все дальше, дальше, как зимние звезды.
Меня одолевал сон; мускулы и кости, уставшие за
день, — ныли, голова наливалась
тяжкой мутью. Скучный, вязкий голос хозяина точно оклеивает мысли...
Оно стоило Загоскину неимоверных трудов: не имея уха, каждый стих он
разделял черточками на слоги и стопы, и над каждым слогом ставил ударение; в иной
день ему не удавалось выковать более четырех стихов, и из такой египетской,
тяжкой работы стихи вышли легки, свежи, звучны и естественны!
Матрена. Поехала… женино тоже, мать,
дело: как было не стретить… О, господи, господи… грехи наши
тяжкие, светы наши темные!
Герасим ничего не слыхал — ни быстрого визга падающей Муму, ни
тяжкого всплеска воды; для него самый шумный
день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не беззвучна для нас, и когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили по реке, как бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплескивали и постукивали они об бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги.
Какая сладость в мысли: я отец!
И в той же мысли сколько муки тайной —
Оставить в мире след и наконец
Исчезнуть! Быть злодеем, и случайно, —
Злодеем потому, что жизнь — венец
Терновый,
тяжкий, — так по крайней мере
Должны мы рассуждать по нашей вере…
К чему, куда ведет нас жизнь, о том
Не с нашим бедным толковать умом;
Но исключая два-три
дня да детство,
Она, бесспорно, скверное наследство.